ТРУЩОБЫ И БОМЖИ. Тулузский бомж - это такое явление городской жизни, которое ужасно старается быть асоциальным. Если бы тулузский бомж увидел нашего, советского бомжа - так сказать, российского разлива, - то бежал бы в страхе и панике. Добродушные, ленивые, пьяноватые, грязноватые создания, которые, тем не менее, не мочатся под себя и прилюдно и не делают многого другого, что делают их коллеги в далекой России.

В первый же день своего пребывания в Тулузе я сделала именно то, что делать решительно не рекомендовалось, а именно: заблудилась на ночь глядя в местных трущобах.
Впрочем, трущобами это назвать трудно. На первый взгляд они таковыми не выглядят. Однако это места, облюбованные бомжами.
В Тулузе есть улица Бертрана де Борна. Она располагается неподалеку от ул. Байярд, ведущей к вокзалу Матабью, и делает угол с улицей Сталинграда. Обе улицы стекают к каналу du Midi. Именно там и гнездятся тулузские асоциальные элементы. Их лежбища разбросаны по густо обсиженному ими каналу du Midi (предмету гордости тулузцев), под мостами и лестницами, а также на портале базилики St.Aubin.
Базилика, тяжеловесное, "византийское" сооружение с огромным куполом, стоящая в окружении немногочисленных деревьев, привлекла меня в качестве памятника архитектуры, когда я романтическим южным вечером бродила по городу в первый день своей жизни в Тулузе.
Я забралась по ступеням под купол и обнаружила там груду скомканных пестрых одеял, из которых во множестве торчали грязные человечьи пятки и собачьи хвосты. Сколько людей и псов храпело там вповалку - сказать трудно. Еще несколько бомжей, то и дело присасываясь к бутылке, любовались каналом. Они отпустили мне вслед замечание, которое пропало втуне, ибо я его не поняла, и засмеялись.

Лежки бомжей я находила и потом во время своих прогулок по каналу. Беспечно бросив под мостом одеяло и бутыль с водой, бомж уходил бродить по улицам Тулузы в поисках денег и выпивки.
Днем они растекались по всему центру. Я видела одних и тех же в определенных местах, где они сидели на мостовой, выставив перед собой кружку.
Тулузский бомж просит милостыню следующим образом: когда мимо проходит человек достаточно приятной наружности, бомж вежливо здоровается. Человек (чаще всего девушка) останавливается, отвечает на приветствие. Бомж призывно встряхивает кружкой. В кружку подают некоторое количество франков. Завязывается дружеская беседа, причем цивил стоит, глядя на бомжа сверху вниз с приветливой улыбкой, а бомж сидит, задрав к цивилу голову. Беседа длится в среднем минуты три, иногда меньше, редко - дольше, после чего цивил и бомж чрезвычайно вежливо прощаются друг с другом. Цивил уходит, сохраняя на лице мечтательно-умиленную улыбку, бомж вновь погружается в созерцание прохожих.
К вечеру они собираются в стайки. На моей улице де Тур околачивалась своя такая стайка из пяти человек. Один из них был заводилой - небольшого роста полуголый человек, который спал на этой улице и к которому в гости приходили пить другие бомжи, в том числе и другой мой "знакомый" - седой длинноволосый долговязый бородач в американской мягкой шляпе с полями. Заводила, пошатываясь, входит в местный универсам, вываливая на прилавок у кассы всю собранную в кружку мелочь. Затем, приветственно и лениво махнув кассирше, устремляется в недрища винных полок. Возвращается оттуда вскоре, держа за горла три стройных бутылки с красным вином, будто мародер - убиенных куриц за свернутые шеи. Кассирша невозмутимо отсчитывает нужную сумму, сдачу сгребает бомжу обратно в кружку, аккуратно запаковывает бутылки в фирменный пакет от магазина и с "мерси-и" вручает покупочку бомжу. Бомж вываливается из универсама и устремляется к коллегам, ждущим на противоположной стороне улицы. Поставив кружку со сдачей на край мостовой, они раскупоривают бутылки и присасываюся к горлышку. Собаки лежат рядом, вывалив языки и шевеля боками - жарко. Тут же скомканные пестрые одеяла.

АЛЖИРЦЫ. Алжирцев в Тулузе я видела немного, однако есть несколько арабских кафе (Petit Pacha и др.), на одном из которых я с трудом разобрала до боли знакомое по питерским ларям слово "шаверма". Стоит эта радость у нас 5 тысяч, а в Тулузе - 25 франков (!) В сквере на площади Вильсона, недалеко от Капитолия, алжирские старики подолгу сидят на лавочке, переговариваясь между собой.
Алжирцы практически не смешиваются с местным населением. Во всяком случае, я не видела арабских парней с французскими девушками, арабских девушек с французскими парнями. Арабские женщины, как и у нас, ходят, до глаз закутанные в платки.

ЦВЕТНЫЕ. То, чего мне не хватает в России, - многоцветье лиц. В отличие от арабов, негры смешиваются со здешними белыми в любых пропорциях и соотношениях, порождая исключительно красивых людей. Даже не берусь описывать красоту цветных девушек в Тулузе. На них можно смотреть без конца. Чем и занимаются французы, сидящие в кафе и глазеющие на улицу, а также алжирские дедушки, обсевшие сквер Вильсона.
Вьетнамцы тоже есть и тоже довольно легко растворяются среди аборигенов. На Страсбургском бульваре, среди выплеснувшегося на улицу торжища, имеются несколько прилавков, где очень черные негры продают связки поясов, погремушек, звонких индейских барабанов и странные струнные инструменты, сделанные из чего-то вроде высушенной тыквы.

ДВЕ ТВЕРДЫНИ. Жак уехал в Страсбург, объяснив, что в Монсегюр попасть невозможно.
Что в Монсегюр попасть невозможно - это мне объяснили в четырех местах на всех возможных языках и с помощью наглядных пособий (географических карт, расписаний движения поездов и автобусов). Во-первых, в "офис де туризм". Там действительно организуют поездки по местам боевой славы катаров. Одна экскурсия уехала 15-го июня, следующая намечается только на 12 июля, а всего их четыре за лето. Да и дорого это, m-lle. Во-вторых, об этом сказал Жак. В-третьих, то же самое твердили в справочном на железнодорожном и автобусном вокзалах. Да, до Фуа ходит поезд. И автобус. Но дальше - только если у вас есть автомобиль... Пешком? Нет, пешком дойти невозможно, очень далеко. Автостопом? M-lle, одинокая женщина не должна путешествовать автостопом, особенно такой бель-жён-фий-рюс (хорошенькая русская девочка), как вы...
Так что с идеей попасть в Монсегюр придется расстаться, моя дорогая, сказал мне Жак, целуя меня на прощание.

И бель-жён-фий-рюс остался один, зажав в кулаке расписание движения поездов от Тулузы в разные направления. Уныло приняв решение съездить наутро в Монтабан, где (как сулит путеводитель) есть какие-то памятники XII века, я легла спать на свою неудобную, слишком мягкую кровать.
Наутро мысль о Монтабане показалась мне невыносимо противной. Я стиснула зубы, сунула в сумочку деньги и отправилась на вокзал по улице св.Бернарда. "Сказано - в Монтабан, значит - в Монтабан!"
И чем ближе я была к вокзалу, тем явственнее я ощущала зов - неодолимое притяжение - ТОГО, ради чего я, собственно, приехала в эту страну. Оно ждало. Оно не желало ждать дольше.
Жак сказал мне как-то раз: "Просто не верится, что в этой стране тебя никто не ждет..."
Если бы он знал, КАК меня здесь ждали!

Это место влекло с такой страшной силой, что я не могла больше противиться. Я вступила в странное состояние, когда время и пространство стали вдруг для меня прозрачными на несколько часов и десяток километров вперед, когда некая сила, взяв меня в кольцо охраняющих рук, чутко и вместе с тем непреклонно, повлекла туда, куда я должна была идти. Любой шаг в сторону, любое отклонение от правильной цели вызывало соприкосновение с этим оберегающим кольцом.
Началось это на подходах к вокзалу. Я встала в очередь, чтобы взять билет до Монтабана и, когда подошло время, неожиданно для самой себя сказала: "Фуа!"
Мне дали билет. Я взяла его, прочитала - Foix - и сразу успокоилась. Я делала то, что нужно. Я поступила правильно.

Та часть меня, которая продолжала мыслить разумно, боялась. Она боялась ехать так далеко от Тулузы, она боялась, что по дороге меня ограбят, отберут деньги, изнасилуют, убьют. Она боялась идти по дороге. Я сказала ей: "В конце концов, посмотрю Фуа. Это ведь тоже кое-чего стоит". И та "я", которая мыслила разумом, попритихла: довод был разумный. Но та часть меня, которая мыслила вовсе не рассудком, слышала зов Силы.
Поезд пришел и быстро помчался по рельсам. За окном мелькали желтые поля пшеницы и зеленые - кукурузы. Сперва горы маячили где-то очень далеко, волнились на горизонте, но чем дальше от Тулузы на юго-запад уходил поезд, тем ближе подступали они к дороге, чтобы наконец стиснуть ее с двух сторон. Фуа. Foix.

Я вышла на платформу. Поезд умчался. Духота обступила меня. Со всех сторон на меня смотрели горы.
Я подошла к молодой девушке, которую встречал симпатичный мужчина, и на всех известных и неизвестных мне языках спросила, как добраться до Монсегюра. Мужчина и девушка довели меня до "офис де туризм", который имелся в Фуа, и осведомились там насчет Монсегюра. Как, может эта одинокая русская дурочка туда добраться?
Из окошка высунулось лицо служащей. Она явно сочувствовала моим родителям, породившим столь безумную дочь. Нет, до Монсегюра сейчас добраться нельзя. Туда не ходит транспорт. Туда вообще ничего не ходит.
- А пешком? - спросила я и похлопала себя по теннискам. - А пьё?
- А пьё? - переспросила служащая, и все засмеялись. Потом она сказала:
- Вообще-то вы можете на автобусе добраться до Лавеланета. Автобус ходит туда два раза в сутки. Переночуете где-нибудь в Монсегюре, а наутро вернетесь в Фуа.

Ночи теплые, подумала я, летом не сдохну. Но это подумала та я, которая боялась. А та я, которая была сгустком силы, спросила:
- А от Лавеланета до Монсегюра сколько километров?
- Двенадцать.
Я расхохоталась. Я расцеловала мужчину, который привез меня в "офис де туризм". Я помахала служащей. Двенадцать километров! Господи, всего двенадцать!
Поняв, что эта сумасшедшая услышала все, что ей нужно, мужчина с облегчением ушел к своей девушке. А я отправилась бродить по Фуа. У меня было 400 франков, в душе все дрожало и пело.

Фуа - небольшой город, 10 тысяч жителей. Узкие улицы вьются у подножия высокой горы, увенчанной трехбашенным замком графов Фуа. Из-за окна, забранного решетчатыми ставнями, доносилась музыка: кто-то играл на гармонике песню Эдит Пиаф.
Я поднялась к замку. Золотые и красные полосы и четыре коровы - графский герб над воротами - как, должно быть, ненавидел Симон эти полосы!

Суровая и благодатная земля вокруг, камни и трава, камни и вода, камни и дерево. Эту землю можно любить исступленно, можно любить лениво, по ней можно растекаться, за нее можно умереть.
Солнце плавило меня. Пахло пылью и травой. Кругом, сдвинувшись над узкой долиной реки Арьеж, нависали горы. Река убегала куда-то вдаль, в мутную от жары долину. Кое-где склоны гор были возделаны под огороды, но в основном здесь пасут коз и овец.

С замка видно все вокруг. Издалека виден только замок. Городишка жмется к его ногам. Там можно жить спокойно, зная над собой твердую и благодатную руку замка. Замок не угрожает, не властвует, он охраняет, защищает - до мозга костей крепость, твердыня, цитадель. И - свет.

Я нашла автобусную остановку, выпила стакан вина в кафе по соседству, дождалась автобуса и загрузилась туда вместе с говорливыми лангедокскими старухами и очаровательными девочками. Вся эта публика галдела, смеялась, переговаривалась.
Автобус тронулся, и - толчком - где-то в самой глубине моего существа раскрылся огромный цветок восторга. Первый венчик, второй. Я еду в Монсегюр.
Дорога уходила в горы. Муть висела над дорогой. Лангедокские старухи переговаривались и смеялись, девушки выпевали что-то свое, сидя на задних сиденьях, загорелый старик с жилистой шеей и седой щетиной на подбородке уткнулся в окно.

Лавеланет. Правильно - "Лавеланэ", но в Лангедоке почти всегда произносят немые "е" и "т" (Авиньонет, Лавеланет, Тулюза - вместо правильного "Тюлюз").
Городок вроде нашего райцентра, еще меньше Фуа (Фуа все-таки "префектура"), одна длинная улица, застроенная скучными жилыми домами. Зашла в магазин, купила панамку. Остановила молодых людей, парня с девушкой, спросила - правильно ли иду в Монсегюр.
- Монсегюр? Но это очень далеко!
- Далеко - ничего, я дойду.
- Иди в горы, в горы, вон туда, туда... (la, la).
И я пошла одна по раскаленной и пустой улице Лавеланета, совсем как какой-нибудь маркесовский персонаж, одиноко и безумно бредущий в часы сьесты по вымершему от жары городку - бродяга, у которого невесть что на уме...
На мне рубашка без рукавов, шорты, тенниски, на голове панамка, на боку сумка, в сумке - ключ от тулузской комнаты, серпастый-молоткастый и страховка с твердым обещанием репатриации трупа. И еще деньги.
Та часть меня, которая взяла с собой в Монсегюр страховку и паспорт, в Лавеланете почти совсем замолчала. Стало совсем тихо - там, внутри меня. Остался только сгусток силы.

И почти тотчас же, стоило лишь миновать городскую черту, я услышала ЗОВ - настолько явственно, будто меня позвали словами. Ошибки быть не могло. Этот же зов, еле слышный, настиг меня еще в Тулузе.
Я свернула на боковое шоссе, по которому не ходит транспорт (кроме редких личных автомобилей) и принялась отмахивать свои километры.
Отмахивать! - Господи, я еле тащила ноги. Страшная духота, прижимающая к земле, вонючий асфальт, постоянно уходящая в горы дорога. В этот день я почти ничего не ела и не пила, если не считать глотка вина и куска хлеба утром, в Тулузе. На полный желудок такой дороги не осилить.
Когда я ступила на шоссе с указателем "Монсегюр - 10 км", по горам глухо прокатился гром. Дышать было почти невозможно, такая стояла тяжесть. Монсегюр был совсем близко. Он одновременно и тянул, и не пускал к себе. Я ощущала его близость каждой клеткой тела. И тащилась нога за ногу по шоссе. Горы надвигались все ближе. Я увидела бензоколонку и зашла туда. Там сидел гасконский дедушка, корявый, в длинных морщинах. Когда я спросила, правильно ли иду к Монсегюру (потому что на дорожном щитке это название было замазано и читалось с трудом - замок, что ли, перекочевал в другое место?), дедушка вместо ответа повернулся на стуле и закричал куда-то в глубины дома: "Жанн, Жанн!" Вышла гасконская бабушка, такая же морщинистая и корявая.
- Представляешь, Жанн, эта девочка пешком топает до Монсегюра. Кроха, откуда ты топаешь-то?
- От Лавеланета, дедусь.
- И что, все этими маленькими ножками?
- Ага.
- А выбираться как будешь?
- Как Бог поможет.
- Не пришлось бы тебе раздвигать эти ножки перед каким-нибудь автолюбителем, хе-хе... - изящно пошутил дедушка, и они с Жанн затряслись от смеха.

Диалог происходил на несуществующем в природе языке. Дедушка говорил на своем варианте гасконского наречия, а я отвечала по-русски, выговаривая только ключевые слова так, чтобы их понимали - "а пьё", "Монсегюр", "Дьё"...

И я пошла дальше, оставив этих милых стариков качать головами. Гроза приближалась. Теперь кругом были только горы, поросшие лесом, темные тучи, низко наползающие на вершины гор. Наверное, похоже чувствовал бы себя в горах маленький хоббит, совсем один, без спутников-верзил. Наконец я решила, что пора отдохнуть. Сошла с дороги, легла на траву и некоторое время чувствовала спиной влажное тепло земли. Теперь уже видно было сверкание молний, пока что далеко.
Провалявшись минут десять, я встала и снова выбралась на дорогу. Машина, идущая к Лавеланету, остановилась, оттуда выглянула молодая женщина, тревожно посмотрела на меня - не подвезти ли тебя до города, девочка, там ты нашла бы себе крышу на эту ночь? Нет, мадам, спасибо, я должна дойти до Монсегюра. Это уже близко. Я всей кожей чувствую, что Монсегюр уже близко. Машина уехала.
Я постояла немного на дороге, потом побрела дальше. С каждым шагом меня будто все ниже пригибало к земле. Я поняла, что пора бы выпить воды. Впереди показался "виль", его нет даже на моей очень подробной карте, - Монферье. Перед грозой все окна были закрыты, все заборы казались глухими. Оглушительно пахли цветы. Розы свисали с серых ворот домов. Дорога провела меня сквозь Монферье. Вот это название, перечеркнутое черной полосой наискось.
Монферье. Последнее селение перед Монсегюром.

За чертой селения стоял еще один домик. Я постучала в ставни. Ставни тихонько раскрылись, и передо мной распахнулась картинка в мирок, живущий на полотнах Шардена: буфетик, столик, скатерка, корзина с яблоками, старушка с рукодельем в руках.
- Мадам, - сказала я, устроив короткую, по возможности выразительную пантомиму, означающую: "умоляю простить вторжение", - я правильно ли иду к шато де Монсегюр?
Качая головой, старушка отложила рукоделие и приблизилась к окну.
- Вон туда и туда, все в горы и в горы, - сказала она. - Бедная девочка, ведь надвигается гроза. У тебя есть хотя бы крыша над головой, чтобы укрыться от дождя?
- Нет, - сказала я, - да это ерунда. Тут много деревьев. Не сахарные, не растаем.
И попросила стакан воды. Она подбежала к буфетику, достала стакан. Потом вынула откуда-то пластмассовую бутылку.
- Хочешь, я дам тебе с собой воды?
- Спасибо, мадам, - сказала я.
Добрая женщина дала мне воды. Я взяла бутылку и потащилась дальше в горы.

Гроза нависала над горами. Молнии сверкали среди черных туч. Гремело устрашающе. Теперь я уже твердо знала, что попаду под грозу, но знала также и то, что бояться мне нечего и что я даже не промокну. Это знание исходило от той меня, которая слушала только одно: медленное приближение Монсегюра.
А та я, которая еще продолжала размышлять насчет того, как бы укрыть от потоков воды серпастый и страховку, дабы они не промокли, суетно тревожилась. Но вторая я почти не слышала этой тревоги, заглушенной иным: медленным, торжественным приближением Монсегюра.

А вот, наконец, и объяснение тому, почему надпись "Монсегюр" на дорожном указателе замазана: впереди велись дорожные работы. Рабочие нарочно замазали указатель, чтобы из машины, пролетающей на скорости по шоссе, не заметили надписи "Шато де Монсегюр" и чтобы поток автомобилей по этому шоссе по возможности сократился.
Рабочие помахали мне рукой. "Бонжур, маленькая мадемуазель!" - "Бонжур, ребята!"
Дальше - как в сказке:
- Здравствуй, маленькая девочка! Что ты делаешь здесь, в горах?
- Здравствуйте, добрые люди! Я иду в Монсегюр.
- Опомнись, девочка! Куда ты пойдешь, совсем одна, в горы? Ведь надвигается гроза! Останься с нами.
- Ах нет, я не могу остаться с вами, я должна дойти до Монсегюра.
- Разве тебе не страшно? Ты пропадешь, если будешь такая глупая.
- Ах нет, нет, я должна, я обязательно должна дойти до Монсегюра...
- Промокнешь!
- Значит, буду мокрая, - сказала я по-русски.
Они переглянулись. До этого я говорила на смеси немецкого, английского и французского.
- Полонез? - недоуменно спросил один рабочий у другого.
- Огинского, - проворчала я себе под нос.
Они помахали мне рукой, и я пошла дальше.

Из-за грозы стало довольно темно, все горы казались одинаково огромными, хотя каждая была своего цвета - все оттенки синего и фиолетового. И все же когда из-за поворота неожиданно показалась ТА САМАЯ гора, я сразу ее узнала.
Она выросла передо мной, как живое существо. Темно-серая, почти черная скала, по плечи утонувшая в черно-зеленых потоках листвы.
Я пришла. Там, на вершине, - замок. Его почти не видно, но я угадываю его скупые очертания. Там - ТО, что так настойчиво звало меня - звало с той самой минуты, как я вышла из самолета и погрузилась во влажный и теплый воздух Тулузы.
Хмурый замок, утонувший в черноте туч, окруженный молниями. Дорога увела меня в сторону, огибая скалу, гора скрылась за поворотом, но потом снова я увидела Монсегюр. И, наконец, вот - я стою, упираясь в подножие.

Гроза приближалась. Гром гремел теперь почти над самой головой, сперва в пяти километрах, потом в трех, в двух...
Я полезла на скалу. Не успела я пройти нескольких метров по тропинке, вырубленной для туристов, как хлынул ливень. Я забралась под куст, съежилась под густой листвой. Ливень хлестал гору так, что воздух казался белым и непрозрачным. Над головой беспрестанно рвали прочное полотно, молнии вспыхивали одна за другой. Мне было страшно и в то же время я была твердо уверена в том, что для меня наступит завтра. Более того, я знала, что выберусь отсюда - и не в Лавеланет, куда мне совершенно не хотелось, а в Фуа. Кто гнул время и пространство - я не знаю, но Сила, заточенная в этом месте, огромна.

Гроза прошла минут через двадцать. Еще немного влага сыпалась с неба, но на это можно было не обращать внимания. Я полезла дальше. Разумная "я" понимала, что в следующий раз люди (если не принимать в расчет случайных туристов, но таких очень мало) появятся на этой горе 12 июля, как мне сказали в "офис де туризм" в Тулузе. Разумная "я" вообще много что понимала насчет сломанных на мокрых скалах ног. Но здесь, в Монсегюре, у нее, этой разумницы, почти не было голоса.

Стены, источающие тепло. Стены, которые здешнее солнце раскалило за день настолько, что после дождя они почти мгновенно высохли и все еще остались горячими.
Двойная стена, проход, рухнувшая башня - и дальше обрыв, а внизу разливанное море леса, невидимая под листвой речка Арьеж, и снова горы, застилающие горизонт до самого неба.
Господи, да как же они это штурмовали?!..
Я стою, прислонившись к стене.
Я - пришла.
Меня трясет от смеха, у меня текут слезы, я задыхаюсь, стоя у этой теплой стены. Я пришла. Я дошла до Монсегюра. Весь мир там, внизу, - мой, потому что я стою у стены Монсегюра.
Со стороны: маленькая одинокая девочка, не знающая местного наречия, почти раздетая (шорты и маечка), вечером - в восьмом часу - одна, совершенно одна, в горах, в Пиренеях, без всякой надежды выбраться, без всякой надежды найти ночлег.
Но это я только потом сообразила.

Монсегюр, который звал. Монсегюр, который не пускал. Который испытывал: не сверну ли с дороги, не испугаюсь ли, не отступлюсь ли.
Монсегюр - место чудовищной Силы.
Она почти осязаемо чувствуется в этих стенах, в этой скале. Перекрестье каких-то неведомых меридианов. Есть более красивые замки, более пригодные для посещения туристами, более живописные и куда менее разрушенные. Но Сила - здесь.

Монсегюр молчит. Таится и молчит. Он ждет, что я произнесу какое-то слово, сделаю какой-то жест, совершу некое деяние, поступок, который высвободит эту Силу, выпустит ее на волю.
А слова здесь тонут и вязнут, будто в вате. Но когда я заканчиваю Ave, из долины, из Монферье или из поселка Монсегюр, который теряется под горами где-то впереди, по дороге, до меня доносится тихий колокольный звон.
Вдруг у окна звонко прозвучал мой голос. Я повторила, и голос опять увяз. Монсегюр то вздрагивал от моего живого присутствия, готовясь воскреснуть, то снова замирал. Ибо у меня не было ключа.
Я забралась на стену, пролезла под цепь, которой перетянули опасный подъем (чтобы туристы руки-ноги не ломали), взобралась на самый верх. Долина пала перед глазами, горы выросли до небес. И Сила захлестывала меня. Казалось - сделаю шаг и взлечу над этими горами.
Темная, преображающая Сила.
Насколько Фуа - Свет, настолько Монсегюр - Тьма.

Стоять у теплой стены, в окружении синеватых и фиолетовых гор, под неохватным небом, уходящим в Наварру и Испанию, и ЗНАТЬ - теперь уже рассудком, СЛОВАМИ - что путь пройден.
Ведь на самом деле дорога на Монсегюр означает: дойти туда и вернуться обратно. Однако в этом месте Силы важно было дойти ТУДА; обратно - выведет некто или нечто, призванное этой Силой тебя оберегать.
Как в сказке. Дойти до заколдованного замка - вот самое главное, а выйти оттуда не составит никакого труда.

Я стояла и длила эту минуту. Одну из немногих в жизни, ради которых я и живу.

Все не могла уйти, оторваться от этих камней. Они бесконечно кормили меня истекающей из них Силой. Они давали и давали, щедро, безоглядно - давали все, что я в состоянии взять (ничтожно мало, ибо у меня не было ключа, но и этой малости было много).
И вот у своих ног я заметила что-то черное. Я наклонилась, чтобы рассмотреть получше - что там. Не фантик ли от сникерса, брошенный туристами?
По молчащим монсегюрским камням - как не ранили об осколки нежное брюшко? - медленно-медленно ползли две огромных черных виноградных улитки. Обнаженные, неспешные. Со свойственной всем примитивным организмам уверенностью они двигались куда-то, куда им было нужно. Они не ведали никаких сомнений. Им не нужен был ключ, им не нужна была тайна. Они жили здесь, у них были здесь свои дела. Здесь они питались и размножались, вот так-то.
Я смотрела, как важно, как убежденно, как спокойно, с достоинством, передвигаются они среди камней и травы. Господи, что я должна была понять, когда смотрела на улиток?

Когда я спустилась со скалы, в то же самое мгновение из-за туч вырвалось солнце. Оно пронзило лучами фиолетовое небо, раскинув руки в обе стороны, и залило Монсегюр мрачноватым, но ярким, торжествующим светом. Замок расколдован, пусть на мгновение.
Я стояла на дороге и смотрела, стараясь навеки впечатать в свои смертные глаза эту картину: хмурый замок на скале, обласканный неласковым солнцем, под низкими тучами, среди высоких гор.
Я повернулась и зашагала по шоссе. Навстречу проехала одна-единственная машина. Я даже не стала ее останавливать - я шла ОТ Монсегюра. Я не хотела в поселок с таким названием, не хотела в местный музей, где (как обещает путеводитель) "экспонируются предметы, найденные при раскопках в крепости - ядра, оружие, предметы повседневного обихода". Что значит - "не хотела"? Те же руки, сомкнувшие вокруг меня оберегающее кольцо, не пустили меня вперед. Ты была там, где должна была побывать; теперь твоя дорога - назад, к Свету, к людям, в Фуа.

Откуда пришло это знание, что ночевать я буду в Фуа? Я шла по совершенно пустынному шоссе и твердо знала, где сегодня заночую. В тридцати километрах отсюда.
"Не хотела"! НЕ МОГЛА - вот правильное слово.

...Встречная машина остановилась у подножия скалы, развернулась и поехала в мою сторону. Я подняла руку. Машина остановилась. Там сидел давешний дорожный рабочий (я так и не узнала его имени).
- Ты! - изумился он. - Неужели ты дошла досюда?
- Как видишь.
- Садись.
Я забралась в машину. Он поехал в сторону Монферье ("последнего приюта"), не переставая вертеть головой в изумлении.
- Надо же! Ты сделала это! Ты действительно сделала это!
Быстрый взгляд на мои ноги (знал бы, что оборвала в кровь подошвы - дурацкие тенниски с мягкой подметкой!):
- Да, с моей машиной это было бы просто, но эти маленькие ножки...
Мы ехали по шоссе. Я сказала, что мне надо в Фуа. Это было ему по дороге. То и дело он останавливался, поправлял упавшие дорожные знаки, отмечавшие то место, где они чинил шоссе. Всю дорогу он разговаривал со мной, бранил свое начальство, ругал маленькую зарплату, жаловался на то, что работа тяжелая и каждый день приходится по три часа добираться до места.
Досталось и горам, где расстояния скрадываются, а воздух ненормальный. Рассказал мне о президентских выборах в России: кто кого побеждает.
Спросил: христианка ли я - заметил крест на шее. "Ортодокс", поведала я, ухмыляясь. "А мне все равно, - сказал он. - Я знаю, что я - есть я, а всего остального я руками не щупал".

На каком языке мы разговаривали? Как ухитрялись понимать друг друга?